«Гомофобия в России довольно легко отменяется»

О романе Сергея Давыдова «Спрингфилд» стали много говорить после того, как в декабре 2022 года автор выложил его в открытый доступ. Это история о двух геях из Самарской области, которые разговаривают мемами от Екатерины Шульман и мечтают вырваться из своей киногеничной, но депрессивной провинции. А недавно роман стал первой книгой, выпущенной издательством Freedom Letters, специализирующимся на книгах, которые не могут быть изданы в России. «Холод» поговорил с Давыдовым о том, как его дебютный роман, выросший из дипломного проекта в ВШЭ, оказался идеально спланированным преступлением с точки зрения российского законодательства.

Почему вы решили выложить книгу в свободный доступ?

— Я жил в России и понимал, что роман не будет издан ни при каких обстоятельствах. Я просто выложил его в сеть для того, чтобы он так или иначе дошел до аудитории. Дело должно быть закончено.

Я тогда совершенно не думал ни о каких издателях за рубежом, я вообще не понимаю, как работает издательский бизнес. И когда мне потом пришло предложение о публикации — вот этому я действительно удивился.

Ни у ваших героев, ни у вас не было предчувствия большой войны?

— У меня, наоборот, было ощущение, что произойдет что-то хорошее. Я был тем человеком, который абсолютно уверен, что война невозможна. И я не буду задним числом говорить, что я что-то там знал. Мне казалось, что наша главная проблема из глобальных — это ковид.

Я верил в демократизацию России. Я верил в те культурные процессы, которые мы делали все это время. И верил в то, что это нельзя так просто сломать. Но оказалось, что можно.

Важный момент: в книге действительно есть факты моей личной биографии, но это ни в коем случае не автофикшн. Если говорить строго терминологически, то это автопсихологическое письмо — метод, когда ты берешь в книгу довольно много из своего жизненного опыта.

Вы называете Самару, где происходит действие романа, «несостоявшимся Лос-Анджелесом». Почему?

— В Самаре есть такой прикол: о ней очень трудно говорить прямо, то есть просто называя Самару Самарой. Чтобы понять прикол Самары, нужно сделать остранение (термин литературоведа Виктора Шкловского; предмет или явление нужно показать как странное, чтобы «выйти из автоматизма восприятия». — Прим. «Холода»). Любым способом. То есть можно придумать фантастическую историю о Самаре, например. Или можно пойти в поэтизацию, набрасывать какие-то образы. Но вот это остранение нужно обязательно сделать.

А родной Тольятти вы сравниваете с Детройтом.

— У Тольятти тоже есть этот парадоксальный американский прикол, но там он более объясним, потому что там североамериканская застройка кварталами. Тольятти — это город, у которого, по сути, нет истории. Он как бы более четко смотрит в американскую эстетику, чем Самара.

Когда моя мама приехала туда из Таджикистана, она влюбилась с первого взгляда. И даже когда она уезжала оттуда [в Белгородскую область] в 2010-е годы, ей все равно казалось, что это в целом хороший город. Но после того, как она недавно приехала в Тольятти по делам, сказала, что город абсолютно мертв.

Как я как-то сказал, что Тольятти — это молодой парень, которому крупно не повезло. Его строили с большими надеждами, но в итоге он, грубо говоря, сторчался.

Вы тоже родились в Таджикистане, при этом вы и мама русские этнически?

— Да, совершенно верно. Все мои родственники и по матери, по отцу жили в Таджикистане на протяжении десятилетий. Кто-то был колонизатором. Большая часть — раскулаченные, депортированные в начале 1920-х годов. У меня есть дома фотографии 1930-х годов, где мои прабабушки и прадедушки, все с белыми, выцветшими на солнце волосами, с черными-черными лицами. Создается очень ясное ощущение того, что эти люди совершенно не должны там быть. И когда началась гражданская война в Таджикистане, моя мама уехала в Россию, в Тольятти (гражданская война в Таджикистане продлилась пять лет, с 1992 по 1997 год. Самая горячая ее фаза пришлась на 1992–1993 годы. — Прим. «Холода»).

Чувствовали ли вы в связи с этим свою инаковость, когда росли? Что вы воспитаны немного не так, как дети из Тольятти?

— Да, у меня было ощущение, что я нездешний. Оно было очень сильное и у моей мамы, которая совершенно не понимала Россию. Долгое время она не любила российский быт. О быте мы говорили таджикскими словечками. «Накрыть дастархан» — это значит накрыть праздничный стол. Или, допустим, «хуб» — это «договорились». Опять же, кулинарные вещи. Русская еда казалась очень пресной. Поэтому мы готовили лагманы, накладывая кучу зиры и перца. Абсолютно такой южный гедонизм. Для меня до сих пор важно сохранять какие-то части этой традиции, потому что я ощущаю это важной частью своей идентичности. Хотя теперь я даже не в России живу, а в Германии — но все равно выискиваю здесь зиру.

А ваша мама, когда говорила «русские», отчуждалась сама от этого слова? То есть она как бы про других говорила, не про себя?

— Мы про себя всегда говорили «русские». Просто мы «другие» русские.

Верите ли вы в то, что в России будущего пройдет какая-то децентрализация? Редистрибуция власти, денег, смыслов «от центра к окраинам»?

— Я совершенно об этом не думаю. Мне сейчас вспомнилась история, когда в Самаре в 2018 году проходил чемпионат мира по футболу. Это было совершенно волшебное время, которое чуть-чуть упоминается в романе, мельком, потому что это не главное время действия.

Оно было удивительно тем, что в России и в Самаре конкретно моментально прониклись любовью к иностранцам — бухали с ними каждый день около «Ветерка» (бар в Самаре. — Прим. «Холода»), и вообще где только не бухали. У всех был праздник любви и жизни. Это очень хороший знак. А если говорить о децентрализации как о политическом процессе, то я понятия не имею, как это может быть. Я впервые в жизни увидел децентрализацию, когда я начал жить в Германии.

У вашей книжки есть обманчивый флер дебюта — что вот простой парень из Самары насмотрелся «квир-волны» и написал литературный сценарий по мотивам.

— Ну, я не то чтобы совсем простой парень из Самары. Я уже 10 лет как бы опытный драматург театра и кино, который получил профессиональное признание. Так что мне, может быть, даже и выигрышно было бы назвать себя каким-то «гением из чернозема», но это совершенно не так. Я человек, который много лет практиковал письмо и написал роман, четко понимая, как я хочу его писать.

А вот про то, что это как бы литературный сценарий, — прикол в том, что это драматическая поэма по большому счету. Просто это очень большая драматическая поэма. Там есть четкая драматургическая структура. А романы не всегда должны ее иметь, роман — это штука, которая имеет свойство расширяться, описывать, отходить [от главной темы] и так далее.

С другой стороны, он наполнен поэзией, потому что я же на самом деле не очень умею писать прозу. Я умею писать поэзию и драматургию, но, так как мне нужно было написать прозу, я придумал такой ход: писал верлибры, ну или что-то близкое, потом как бы сносил знак Enter — «с новой строки» — и дописывал связки. И таким образом у меня получался очень густой на образы текст. Это очень затратное письмо, но это был единственный ход, который я смог придумать, чтобы мне самому еще и писать это было интересно, а не мучительно.

Какие книжки из детства на вас повлияли?

— У меня был довольно сильный конфликт с нашей системой образования. Когда в школе проходили какую-то книжку, я делал все, чтобы читать не эту книжку, а другую. Грубо говоря, когда все читали «Капитанскую дочку», я не читал и честно говорил, что не читал. Но, например, в этот же самый момент у меня был в руках томик Шекспира. Я просто сидел и внаглую читал Шекспира на уроке русской литературы.

Я читал в основном взрослые книжки — те, которые были у мамы, а она очень много читала. А еще у меня не было запрета, скажем так, на взрослое кино. Я спокойно мог смотреть по ночам все, что я хотел и до чего мог дотянуться.

Когда в 2000-е появился интернет, это было потрясающе: ставишь качаться, например, «Пролетая над гнездом кукушки», оно все качается по два дня, потому что скорость такая. Мне ужасно нравились фильмы где-то середины нулевых — как правило, экранизации книжек в оранжевой обложке, серии «Альтернатива» (серия, выходившая в издательстве «АСТ»; в начале — середине 2000-х годов считалась одним из главных проводников англоязычной контркультуры. Например, там издавался по-русски Чак Паланик. — Прим. «Холода»). И, конечно, там как-то стала закладываться моя эстетика.

Но, кстати, если мы говорим о том, что мы «русские, но другие». У меня никогда не было какого-то сердечного трепета по отношению к тому, что называют традиционно русским. Это прозвучит сейчас как штамп, но березки, деревенская жизнь, русские народные песни, Яблочный Спас — мне вот эта вся культура была совершенно не близка. И мне нужно было найти то, что заставит меня испытать настоящий интерес. Конечно, в первую очередь это была американская культура. В старших классах я начал открывать всяких авторов типа [Ярослава] Могутина, или Сары Кейн, или Жоржа Батая, прости господи.

Страдали ли вы, будучи подростком, от внутренней гомофобии?

— Я рос в абсолютно гомофобной среде. Но ведь любопытство сильнее. Плюс мне почему-то всегда казалось, что как будто бы для меня все равно нет никакого хорошего сценария по жизни. Поэтому проще принять все как есть, если будущего все равно нет. И заниматься тем, что тебе нравится.

Дмитрий Быков ваш роман в целом похвалил. Но потом добавил, что ему для полного погружения удобнее представить, что один из героев — девушка. Что вы ему отвечаете?

— Я никак не комментировал это. Но у меня есть довольно простая и четкая позиция по этому вопросу. Начнем с того, что там нет каких-то шибко странных или женственных мальчиков. Там просто мальчики — обычные, нормальные, живые мальчики. Я очень благодарен Дмитрию Быкову за то, что он сказал все это. И мне кажется, что здесь проблема не в этом. Главная проблема в ситуации 2023 года не в том, что кто-то похвалил недостаточно хорошо и в чем-то «не прошел экзамен». Проблема в тех людях, которые обращают на это внимание.

Мы переживаем большую катастрофу. Но при этом мы все разделяем плюс-минус одинаковые ценности. Условно назовем это либеральными ценностями, или ценностями гуманизма. И мы все хотим, чтобы война прекратилась и чтобы людей перестали убивать. Но в этот момент люди [в СМИ и соцсетях] начинают выяснять, кто из них лучше. И, получается, играют на пропаганду, потому что пропаганда хочет сделать ровно это. Она хочет сделать так, чтобы люди не объединялись.

Конечно, разговор о том, что слова Быкова — это попытка ввести героев в поле гетеронормативности, важен. Об этом надо поговорить, Но об этом надо поговорить потом. Потому что в конечном счете роман и доступность этого романа работают на гуманизацию. У меня нет мессианских амбиций. Я просто понимаю, что это факт.

И важно, что этот роман, благодаря тому что люди о нем поговорили, стал более доступен и более интересен людям.

Вы сейчас не в России. Как остро вы переживаете этот разрыв и готовы ли — и хотите ли — вернуться? Например, когда закончится война.

— Я хочу вернуться в Россию тогда, когда будет хотя бы частично отменено репрессивное законодательство в том виде, в котором оно сейчас существует, потому что с ним все равно невозможно делать ничего толкового. Я не отделяю себя от России.

Есть такое поверье, что автор не может жить без нахождения в актуальной словесности, что он консервируется в той ситуации, в которой он покинул среду. Но у меня есть гипотеза — и посмотрим, оправдается ли она, — что сейчас это поверье из XX века больше не работает. Мы все записываем голосовые, смотрим YouTube, и у нас нет радикального отрыва от языковой ситуации.

Сейчас это совершенно точно не главная проблема. Есть более серьезные и драматичные события. У меня мама живет на границе [с Украиной] — она живет под бомбами. Вот это намного важнее. У меня остались друзья, которые не могут уехать. Я думаю о них каждый день.

Моих друзей и коллег Свету Петрийчук и Женю Беркович поймали (5 мая Беркович и Петрийчук были отправлены в СИЗО на два месяца — до 4 июля. Им предъявили обвинение в «оправдании терроризма» из-за спектакля «Финист Ясный Сокол» о женщинах, завербованных ИГИЛом. — Прим. «Холода»). И сегодня я читаю, что в пьесе, помимо всего прочего, нашли радикальный — радикальный почему-то — феминизм. И как же там было сказано? «Андроцентричный устой» (точнее, «признаки идеологии радикального феминизма и борьбы с андроцентричным общественным укладом России». Беркович и Петрийчук задержали после проведения «деструктологической экспертизы» за авторством Романа Силантьева, создателя лженауки «деструктология». — Прим. «Холода»).

Это о том, что по-настоящему печально.

Каково вам вообще было жить в России в последнее время, особенно как квиру?

— 2022 год был адом. Я находился в России и ощущал, что на этом жизнь закончилась. Для меня эта ситуация была непереносима. Я не мог себе придумать никакого утешения. Я помню, где-то через месяц после начала войны я разговаривал с мамой, которая пережила инфаркт. Я поехал к ней на границу, мы провели там много времени — мы теперь стали дружны как никогда. И вот тогда я, как многие, стал говорить о том, что, наверное, это ненадолго. Это было последнее утешение, которое я мог себе придумать, хотя я в него не особо верил, потому что понимал, что, даже если это ненадолго, все равно последствия будут необратимы.

А каково быть квиром в России — это очень большой разговор, я написал целый роман об этом. Поэтому не знаю, как ответить кратко, но я могу сказать так: моего бывшего парня недавно избили какие-то чуваки, которые охотятся на геев. Я боюсь ему писать. Я не задаю своим друзьям, которые остаются в России, вопрос «как ты?», потому что для чего он? Он как бы обслужит мое милосердие, но каким образом он поможет? Он будет только нервировать.

Вы были вовлечены в самарское или московское ЛГБТ-движение?

— Нет, я никогда не был активистом.

У вас не было потребности в комьюнити?

— Мне повезло, что я как-то так создал свою профессиональную жизнь и дружескую среду, что чувствовал себя довольно комфортно. Про комьюнити — мне кажется, у меня всегда была эта потребность, но есть такой фокус, что я такой ковбой, который ходит сам по себе. Я очень хорошо умею себе говорить, что мне никто не нужен. Думаю, что правда заключается в том, что, конечно, мне нужно было это нормальное комьюнити. Но я придумал очень хороший способ убеждать себя, что это не так.

А у вас есть ощущение, что российское ЛГБТ-комьюнити может за себя постоять? Чтобы, условно, отмена закона о «пропаганде ЛГБТ» была следствием активистского напора, а не как в 1993 году, когда декриминализация мужеложества была спущена сверху.

— Я думаю, что в России к 2022 году люди классно научились объединяться и действовать сообща. Но эту способность сломали — просто топором рубанули по голове. Но я знаю, что это навык, который не потеряется, по крайней мере за 10 лет.

Это произойдет еще по одной простой причине, в которую я тоже верю: по большому счету гомофобия в России довольно легко отменяется. Потому что «истинная» гомофобия, которая бы, допустим, стояла на религиозной традиции, есть в США, в Испании, но не в России. Людям в России просто сказали, что они религиозные, и они с удовольствием играют в эту игру.

Короче, я верю, что все получится. Отмена этого страшного законодательства и этой страшной судебной практики начнется не с ЛГБТ, конечно же, а с чего-то менее дискуссионного, например с отмены декриминализации домашнего насилия.

Либерализация в широком смысле начнется с того, что перестанут говорить, что феминизм — это экстремизм, потому что, вообще-то, женщины обладают в России огромной политической силой. Женщины — это большинство. Они просто не очень понимают, насколько они влиятельны, а они супервлиятельны: начиная с того, что одна женщина рожает, другая принимает роды, а потом в конце такая же женщина тебя в морге распиливает. Ты всю жизнь в руках женщин. Мама — это главный человек в жизни. Я считаю, что на подходящей почве российские женщины очень бодро освоят субъектность. То есть они и так ее уже освоили, но это станет более массовым.

Сообщение «Гомофобия в России довольно легко отменяется» появились сначала на Журнал «Холод».