Я учился в православной школе и очень боялся попасть в ад

Пока другие школьники заводили друзей и впервые признавались в любви — Вениамин Морозов (имя изменено по просьбе героя) молился богу, зачитывался книгами православных психологов-антиваксеров и мечтал умереть мучеником. Вениамин рос в православной семье, родители с детства привили ему веру в бога, запрещали играть в покемонов, потому что это «бесовское искушение», а затем отдали учиться в православную школу. Об опыте взросления верующего подростка и попытках встроиться в реальный мир Вениамин рассказал «Холоду». 

Просто мебель

— Муся! Пацаны, смотрите, Муська! — кричал я, увидев школьную кошку, и сразу же бежал к ней. Вокруг бело-рыжей кошки собирался кружок из шестиклассников, и все начинали ее гладить и подставлять ладони под холодный розовый носик, а кошка жмурилась и довольно мурлыкала. Школьные кошки у нас менялись часто. Сейчас я понимаю, что это, должно быть, из-за того, что с мышами и крысами школа боролась, используя одновременно кошек и яд для грызунов, разложенный в подвалах. Имя Муська было переходящим, и его носило много кошек, но именно эта нас просто покорила.

Однажды Муська вдруг притихла и забилась под лестницу. Когда я рассказал об этом папе, мы вместе утащили кошку из школы и понесли к ветеринару. Первое подозрение было именно на отравленную мышь. Рентген показал, что ее диафрагма прорвана, а кишечник наполовину вывалился в грудную полость. Стационар кошка не пережила. Смириться с таким зверством я в свои неполные 12 лет не мог и начал собственное расследование. 

Довольно быстро удалось узнать, что кошка зашла на одно из занятий и дети по очереди брали ее за лапы и раскручивали по окружности, как рюкзак. Конечно, это было ужасно, но оставалось в пределах знакомой мне логики: шестиклашки тупые и жестокие, они не понимали, какими последствиями это грозит. Другое дело преподаватель — человек умный, верующий. Наставник, настоящая отцовская фигура для своих воспитанников. Он рассказывал нам про русскую Голгофу. О том, что страданиями своими народ русский уподобляется Христу, распинаемому на кресте Своими врагами, ибо Россию тоже распинают многочисленные враги. Такой человек не будет терпеть страдания беззащитного существа. Я был свято уверен: как только наставник узнает от меня, что произошло, виновных ждет заслуженное наказание. 

Он проверял журналы в учительской, когда я постучался и попросил войти. Не скрывая своих эмоций, я в красках описал смерть несчастной Муси. Когда я закончил, наставник отложил ручку и встал, чтобы положить журнал в общую стопку. Я смотрел ему в живот, ожидая, что сейчас он похвалит меня за содействие и отправится наводить порядок. Я поступил правильно. Я сделал именно то, чему меня учили: обличил грех, заступился за слабых.

— Ну и что? — спросил преподаватель. 

Он взял следующий журнал и сел обратно за стол. 

— Как что? — переспросил я. — На ваших занятиях убили кошку. 

— Это же просто животное.

Наверное, у меня был очень жалостливый взгляд, потому что он все-таки начал объяснять мне, не отвлекаясь от журналов, почему в случившемся нет никакой проблемы. Русский народ суровый и мужественный, сентиментальность русским в принципе не свойственна. Животные на Руси издревле считались расходным материалом, с ними никто не сюсюкался, иначе мы бы тупо не выжили. Кошка — это такая мебель, которая ловит мышей, а корова — мебель, которая дает молоко и мясо. Четко помню, что он использовал именно слово «мебель». Неодушевленный предмет. Так что наказывать за это он никого не будет. И чем раньше я распрощаюсь с этими бабскими соплями, тем умнее буду. 

Когда преподаватель закончил с журналами, прозвенел звонок, и он спокойно отправился вести свой урок, а я остался стоять посреди пустой учительской, пытаясь осознать, что только что произошло. Стихли детские голоса в коридоре. Сквозь легкие занавески пробивался солнечный свет, в лучах танцевали пылинки. Стойко пахло мужским потом. С иконы над учительским столом бесконечно печальным, бесконечно добрым взглядом смотрела Богородица. Скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице.

Я ждал какого-то озарения. Разумеется, Она все видела и слышала. В мире, который я знал, не существовало безнаказанной несправедливости. Сейчас сверху придет какой-то ответ, и вся картина свяжется воедино. По вере моей да воздастся мне. 

Ответ не пришел. Нужно было бежать на урок. Вечером родители объяснили мне, что этот человек на самом деле не православный, а делает вид. Православный человек не скажет ничего подобного.

Мир, наполненный любовью

Что для меня в детстве значили слова «быть православным»? Практически целый мир. Было только православие, и все, что в него не вписывалось, — опасная и враждебная зона отчуждения от Бога. Я не принимал ее и твердо знал, что меня с моей верой там тоже никто принимать не собирается. Это полностью меня устраивало.  

Православие всегда ассоциировалось у меня с некой простотой ума и души. Нужно молиться, верить, терпеть, прощать и любить — тогда после смерти останешься достаточно чистым для рая. Но если запачкаться в грехе, ты собьешься с пути, станешь легкой добычей для дьявола. 

Почему некоторых людей трудно назвать хорошими? Потому что они по собственной воле отвернулись от Бога. Эту ошибку я совершать не собирался. Мне повезло родиться в России, да еще и русским, да еще и в православной семье — целая триада богоизбранности. В приступах гордости мне казалось, что нужно быть дураком, чтобы проиграть душу с такими картами на руках.

Я определял себя как православного христианина с тех пор, как узнал от родителей значение этих слов. Меня учили тому, что мало быть верующим и крещеным, мало ходить в храм, хотя все это, конечно, обязательно. Важнейшая добродетель для христиан — любовь. Мое сердце тоже должно всегда оставаться добрым и любящим. «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем». 

Это сведение православия к любви как к первооснове и сделало его таким простым и желанным для меня. Что может быть проще любви? Ты любишь Бога и поступаешь по законам Его. Ты любишь маму с папой и молишься за них, чтобы им было хорошо и в миру, и в жизни вечной. Ты любишь кошку и гладишь ее, а она довольно жмурится и мурлычет. Любовь — это ответ на все вопросы жизни: стараться быть хорошим для Бога и делать хорошее для других.

На этом светлом чувстве держится весь мир. Всем нужна любовь, без нее никому не выжить. А несчастные, которые думают, что у них это получится, будут горько сожалеть о своем решении после смерти, когда окажутся в аду — единственном месте во вселенной, где любви нет. Такова цена нашей свободы воли. У Сатаны она тоже имеется, конечно, и это не Бог отправляет людей в ад.

Так что с детства для меня существовало только два жизненных пути. Первый — мир, в котором есть Бог. Этот мир наполнен любовью, пониманием и мурчащими котами. Тут есть воскресные походы в храм, холодные брызги святой воды, вкусные просфоры и хлеб с кагором, благодать после причастия, пахнущий конфетами елей с помазания, сказки из церковной лавки, кудрявые барашки вербы и много, много радости. Раз в год можно во все горло орать в ночь «Христос Воскресе!» и после пасхальной службы возвращаться с родителями по темным улицам, болтая обо всем на свете. А еще — экскурсии по монастырям, приятная смесь стыда и облегчения на исповеди, теплота нательного крестика, мудрые учителя, верные друзья и те моменты, когда ты признаешься маме в чем-то плохом, она взъерошивает твои волосы и говорит: 

— Молодец, что сказал правду! 

А на втором жизненном пути меня схватят безжалостные сверхъестественные суперманьяки и целую вечность будут наслаждаться моими пытками. Может, конечно, и не целую вечность, но мне в любом случае не понравится. Я очень боялся ада.

Враг бесконечно умнее и опаснее меня. Он неотрывно наблюдает за мной. Знает обо всем, что я делаю. Каждая мысль, которую я считаю своей, может оказаться чуждой, вражеской, посланной бесами. Ошибки губительны. Осторожность необходима. Зачем искушать судьбу?

Дети отлично умеют любить. 

Детей очень легко напугать.

Бесовское искушение

Бесы снились мне в кошмарах, они прятались в гардеробе, стреляли в меня из пушки конфетти, ехидно хихикали, глумились, верещали:

— А мы бесы! Ты веришь в нас?

Просыпался я с криками. 

Периодически родители подливали масло в огонь моей демонофобии. Однажды в детском саду на одном из одногруппников я увидел футболку с надписью «Pokemon» и наивно спросил:

— Что такое «рокемоп»? 

Тот был очень рад такой теме для разговора и объяснил мне, кто такие покемоны, чем они так круты и как с ними разговаривать. Я был в восторге. Придя домой, я попытался заговорить с покемонами. Для этого я использовал абракадабру из разных сочетаний букв и добавлял загадочные строчки «усни, умри», которые вычитал в одном из стихотворений домашней библиотеки. Мне казалось, что это добавляет процессу таинственности. 

Это заметила мама, которая трактовала все как мою попытку пообщаться с бесами. Покемоны в православии, в общем-то, и вправду считаются бесами наряду с НЛО, снежным человеком и гномиком-матершинником, так что мои объяснения ситуацию только ухудшили. Мама сразу решила прекратить опасную игру наиболее действенным способом — вызвав страх. Не пытаясь даже объяснить, что я делаю не так, она притворилась одержимой и сама начала говорить на «покемонском». Сначала я обрадовался — мама разделяет мои интересы! Но потом понял, что прекращать она не собирается, и стал умолять ее остановиться. Я могу так себя вести. Я ребенок. А она взрослая. Это неправильно. Я больше не буду!

— Арлям-парлям! Усни-умри! — с широкой улыбкой отвечала мама. 

Когда я забился в истерике, мама поняла, что, во-первых, перегнула с воспитательными методами, а во-вторых, я слишком шокирован и сбит с толку, чтобы сделать то, чего она от меня ожидает. Поэтому она замолчала и подвела меня к полке с иконами. Я начал отчаянно молиться сквозь рыдания. Через некоторое время мать «пришла в норму» и заставила меня пообещать больше никогда не пытаться говорить с покемонами, потому что этим я навлек на нашу семью бесовское искушение. Я еще долго чувствовал горькую вину за то, что подверг маму жуткой опасности. 

О том, что она притворялась, я догадался только через несколько лет. Мои подозрения мама восприняла со смехом. Да, она притворялась. А что ей еще было делать? Я первый напугал ее. По крайней мере после этого я не говорил на покемонском, так что это было не такой уж плохой идеей, верно?

Воспоминания о покемонском языке до сих пор занимают почетное место в моем фонде травмирующих воспоминаний.

Умереть до семи лет

В шесть лет я пошел в первый класс православной школы, где мне предстояло проучиться 11 лет. К тому моменту мой страх перед адом достиг своего пика, и я начал разрабатывать личную стратегию спасения. Просто быть праведным верующим всю жизнь показалось мне чересчур ненадежным, ведь у меня не было никакой гарантии, что на пути к Богу меня ничто не испортит. Поэтому моей самой первой стратегией была смерть до того, как я успею особенно нагрешить, желательно до семи лет — в этом возрасте юный отрок впервые начинает нести ответственность за свои грехи. 

Самоубийство я не рассматривал, поскольку не хотел расстраивать родителей и подозревал, что этот тяжкий грех может оказаться исключением из правила семилетнего возраста. Гораздо более многообещающей выглядела смерть за веру как мученик. В церковной лавке при школе мне давали читать любую литературу с полок, и я начитался рассказов о том, как умирали за веру пленные российские солдаты в Чечне: от них требовали снять крестик и поклониться Аллаху, а те отказывались. Целыми днями я мечтал о том, что в школу ворвутся террористы, схватят меня, поставят перед классом и спросят, отрекаюсь ли я от Бога, я скажу, что не отрекаюсь, меня убьют и вне очереди отправят в рай. А если начнут пытать, то так даже лучше! Это даст мне шанс стать святым и после смерти вмешиваться в материальный мир, творя добрые дела. Плюс родителям не будет грустно: я же мученик, а значит, со мной точно все хорошо — о чем тут волноваться?

Время шло, мне исполнилось семь лет. К этому возрасту стало ясно: мученика из меня никто делать не собирается. Поэтому я откорректировал план. Согласно Евангелию от Иоанна, нет больше той любви, чем если человек умрет, спасая своего ближнего. Я начал искать способ совершить подвиг. Возвращаясь из школы, я внимательно смотрел по сторонам в надежде увидеть подходящую возможность: например, оттолкнуть какую-нибудь школьницу в сторону от мчащегося автомобиля или глыбы льда и попасть под удар вместо нее. Эта мечта просуществовала несколько лет и тоже принесла разочарование. До школы я и представить не мог, как редко в жизни детям предоставляется шанс эффектно пожертвовать собой. 

Из всех моих попыток спасения души эти, как я вижу сейчас, были самыми безобидными.

Воспитание целомудрия

Чем старше я становился, тем более нездоровые формы принимал страх вечных мучений. Из прочитанной мною в лавках различных храмов и монастырей литературы можно было составить небольшую библиотеку. В 12 лет я производил впечатление настоящего христианина и хорошего ученика, поэтому то, что я там читал, никто не контролировал.

Больше всего меня привлекали остросюжетные истории. Сначала я, как раньше, зачитывался текстами про мучеников и новомучеников. Обычно там очень подробно описывались жестокие убийства и пытки. Потом я начал читать подборки самых страшных грехов, которые гарантируют попадание в ад, чтобы проверить, что не сделаю ничего такого по незнанию. Но особенно сильно меня впечатлили книги так называемых православных психологов Ирины Медведевой и Татьяны Шишовой.

Шишова и Медведева в стиле бульварной прессы описывали, как именно США и Европа развращают Россию, сражаясь на стороне Антихриста в духовной войне. Они считали однозначным злом и извращениями гомосексуальные связи, секс до брака, аборты, планирование семьи, ювенальную юстицию, сексуальное просвещение, компьютерные игры, вакцинацию и в целом все, что не подходило под понятие «традиционных ценностей».

Насчет компьютерных игр им меня переубедить не удалось. Страницы с антиваксерской риторикой я вообще пролистывал, потому что они не касались духовного спасения: вместо интересующих меня подробностей того, чем конкретно нас развращает проклятая Америка, там было про какие-то скучные уколы, вызывающие рак. Зато все остальное упало на благодатную почву. 

В первую очередь они привили мне боязнь секса и отношений. Родители не предоставляли мне абсолютно никакой информации, я тоже стеснялся их спрашивать, так что книги Шишовой-Медведевой заполнили эту нишу. Я твердо решил, даже символически поклялся на углу дома: секс губителен для души, в жизни не буду заниматься ничем подобным! 

Секс, думал я, занятие грязное, мне вовсе не обязательно им заниматься, потому что для зачатия ребенка достаточно «целомудренно вложить в супругу семя». Что под этим подразумевается, я тоже не знал. Воображение рисовало мне, как я извлекаю откуда-то из трусов слизистое желтое нечто размером с горошину, даю его потенциальной супруге, она глотает его или размазывает по своей промежности, и наши клетки смешиваются. Дальше происходит процесс, похожий на анимацию размножения бактерий в рекламе чистящих средств, и в соответствующем месте организма женщины начинает расти эмбрион. Действительно очень целомудренно. Никаких постыдных страстей. 

Когда сверстники во дворе начали выбирать себе прозвища, стараясь придумать как можно более крутое погоняло, мне захотелось отразить в своем новом имени свои новые принципы. Когда пацаны, как обычно, собрались в кружок у подъезда, я выступил вперед и сказал, что меня теперь зовут ЯНКСО. 

— Как-как? Яйцо? — шутливо переспросил кто-то. 

— Это аббревиатура, — важно начал объяснять я. — В каждой букве зашифровано отдельное слово. Мой ник объясняет, кто я по жизни. 

— Ну и кто ты по жизни? 

— Ярый Ненавистник Коварных Сексуальных Ощущений! 

Я произнес это с гордостью и торжеством, ожидая одобрительных кивков, поэтому общий смех удивил и смутил меня. У меня еще раз спросили, знаю ли я, что мне придется заниматься сексом, чтобы у меня были дети. Мне интуитивно показалось плохой идеей рассказывать про свою теорию о желтой горошине, поэтому я просто скорбно признал:

— Ну, значит, потерплю. 

Новый взрыв хохота разозлил меня, и я выдал абсолютно все, что считал абсолютной истиной насчет занятий сексом. От того факта, что американские секс-инструкторы раздают нашим русским детям контрацептивы прямо на уроках, до ужасов абортов из-за секса до брака. Я рассказывал об этом фанатично и увлеченно. Смешки притихли. Постепенно моя проповедь перешла с темы секса на тему того, как правильно верить в Бога, и мне даже удалось зацепить чье-то внимание. Оказывается, тема православия для моих друзей со двора была таинственной и любопытной. Это меня воодушевило.

Привести кого-нибудь к православию было еще одним гарантированным способом спасения души, поэтому между играми в футбол и лазанием по деревьям я заделался дворовым проповедником. Вынося из дома особенно повлиявшие на меня книги, я давал их читать тем, кто не смог от меня отвертеться, и даже ловил восторженные взгляды, когда, глядя друзьям в глаза, предупреждал их, что лестница к небу шаткая, а духовный враг всегда следит за ними. Несколько недель мои лекции были одним из популярных дворовых развлечений. Потом я откровенно всем надоел. Мне честно признались в этом, а я в ответ обиделся на них. 

Моей последней попыткой объединиться с дворовой компанией в чем-то душеспасительном была вылазка в частную медицинскую клинику для пролайферской агитации. Аборты я считал детоубийством и смертным грехом, вопиющим к Богу о возмездии за него, так что с моей точки зрения миссия однозначно была праведной. Я убедил своего знакомого, у которого был интернет, помочь мне скачать пропагандистский фильм «Безмолвный крик» и загрузить его на CD-диски, набрал в храме листовок против абортов, сам написал и распечатал с десяток бюллетеней, в которых призывал женщин не делать аборт, упаковал все это в красивые розовые пакеты и ранним утром потащился в клинику вместе со знакомым, чтобы раздать их всем женщинам, которых я встречу около кабинета гинекологии. Мне было понятно: то, что я засунул в пакеты, мягко говоря, не очень убедительно для тех, кто уже пришел на аборт. Главную ставку я делал на свою невинную детскую внешность. Ребенок, который слезно просит не губить жизнь младенца, считал я, подействует на колеблющихся женщин лучше любой научной аргументации. 

— Ну что, заходим? — спросил я.

— Как-то стремно, — отказался он.

Заходить одному мне тоже было стремно. Мы поехали домой. Розовые пакеты я спрятал как можно дальше на антресоли. Один их вид вызывал у меня стыд, причины которого я тогда объяснить не мог. Дело было не в том, что я отступил — при желании я мог повторить попытку позже. Меня преследовало ощущение, что я чуть не сделал что-то плохое, преступное, глубоко неправильное и нам повезло, что мы вернулись домой в то утро. 

Это было последней попыткой как-то вовлечь товарищей со двора в мир православия и побороться за их души. В течение следующей пары лет мое общение с ними постепенно сошло на нет. Я начал считать их скучными грубыми задирами. Кем они считали меня после всего, что случилось, уже не знаю. Судя по нашим последним разговорам, им я казался не менее скучным чудиком-домоседом.

Краткие духовные наставления

Класс за классом тянулась учеба в православной школе. Сначала было интересно. Прямо внутри здания школы был школьный храм, занимающий всего один зал, зато с полноценным иконостасом. С каждым классом он становился чуть менее бюджетным: то закажут резьбу и позолоту для иконостаса, то стены и пол обошьют хорошим деревом. В храме мы должны были появляться за 15 минут до начала уроков, чтобы отстоять небольшой молебен перед учением. Директор строго запрещал на него опаздывать.

Через пару лет я понял, что ключ к тому, чтобы избежать наказания — это не успеть на молебен вовремя, а успеть на него раньше директора. Он сам редко приходил в храм к началу и время от времени появлялся там в джинсах, что для нас, школьников, тоже было под запретом. Азартные игры со временем действительно увлекали меня. Влетая в ряды стоявших на молебне одноклассников за полминуты до появления на пороге храма фигуры директора, я испытывал гордость победы.

На верхнем этаже была уютная библиотека, в которой всегда можно было присесть на стул в укрытии за книжными полками, выпить чай и почитать какую-нибудь книгу, причем не из церковной лавки, а светскую художественную литературу. Сама библиотекарь всегда была мила и добра. Она часто угощала детей чем-то вкусным, разрешала тянуть с возвращением книг и не ругала нас, если мы возвращали их с повреждениями, — на столе в библиотеке всегда были клей и ластик. 

Закон Божий у нас проводился нечасто, один-два раза в неделю. Его вел обаятельный школьный священник, который любил шутки и разрешал нам шутить с места, — все с нетерпением ждали его занятий. На своих уроках он рассказывал про догматику православной церкви, историю крупных праздников, предназначение и символизм церковных предметов. Адом он нас не пугал и вообще был большим другом детей.

При этом все 11 лет школа жила как-то параллельно мне, странной, непонятной жизнью, с которой мне совсем не хотелось ассоциироваться. То тут, то там происходило что-то, что я никак не мог назвать нормальным, но в силу возраста и особенностей социализации списывал на безобидные странности взрослых. 

Например, я четко помню, как во втором классе директор выпорол меня ремнем по ягодицам у себя в запертом кабинете за плохое поведение, положив себе на колени, но, к счастью, не снимая с меня штанов. Это не могло быть сном — реалистичных снов я насмотрелся за жизнь достаточно: в них нет ни физической боли, ни запаха стариковского тела. В воспоминаниях со мной при этом была мать, которая позволила ему это сделать, но когда я, будучи уже взрослым, упрекнул ее в этом, она с неподдельным гневом ответила, что никому никогда не позволит дотронуться до своего ребенка и того, что я описываю, просто не могло быть. Она объяснила мне, что, вероятно, директор тогда солгал мне, сказав, что делает это с разрешения моих родителей, и воспоминания дорисовали остальное. Довольно правдоподобно. 

Еще несколько лет спустя в школе ввели дресс-код для девочек: юбки не должны были быть слишком короткими, а именно выше колена. Как-то раз, задержавшись в коридоре вскоре после звонка на урок, я увидел, как директор остановил в коридоре двух старшеклассниц, пришедших в юбках запрещенной длины, и начал выговаривать им за недопустимый внешний вид. Он стоял спиной ко мне, девушки молчали и кивали, по опыту зная, что это самый простой способ отделаться от нотаций. Неожиданно директор велел им пройтись перед ним вверх по лестнице, пока он остается внизу на площадке, чтобы таким образом доказать, что он может с нижней площадки увидеть их трусы сквозь колготки, а значит, они явно нарушают его запрет. Девушки согласились и начали подниматься вверх по лестнице. Директор смотрел им вслед, подняв голову. Я незаметно подошел сзади и поздоровался, рассчитывая, что мое присутствие даст девушкам хоть какую-то защиту от его закидонов. 

— Так, ты чего в коридоре делаешь, звонок был?! — рявкнул директор. Сейчас я понимаю, что ему явно помешало мое присутствие. Тогда я искренне решил, что он рассержен именно из-за того, что я гуляю по коридорам после звонка.

В этом возрасте я уже научился отвечать ему именно тем, что он хотел бы услышать. 

— Ну, я услышал, как вы проводите воспитательную беседу, мне тоже захотелось вас послушать, вдруг это наставление и мне пригодится…

— Быстро идите все на урок! 

Он проворчал что-то еще насчет длины юбок, развернулся и ушел в сторону учительской. Возможно, он оборачивался, чтобы проверить, точно ли я иду на урок, но к этому моменту ни меня, ни старшеклассниц уже не было на этаже. 

Все это начало меня утомлять. Менялись учителя и одноклассники. Появилась и прошла первая школьная влюбленность, в которой я так и не набрался смелости признаться. За ней пришла вторая с таким же результатом. Я делал много попыток подойти и сказать те самые слова, но рот отказывался их произносить, а руки не смели написать строчки признания на бумаге. Верных друзей мне найти не удалось, да я и не пытался. 

У меня не было многих социальных навыков. Я обитал в изолированной вселенной, состоявшей из компьютерных игр, поверхностного общения и мыслей о вечности. Ни вечно занятые работой родители, ни высмеивающие меня одноклассники не могли удовлетворить мою потребность снова почувствовать что-то настоящее. Чистая детская радость от жизни, от кропления крещенской водой, от белых кудрявых барашек Вербной недели… Куда это делось? Как это вернуть?

Если бы школа оправдала мои ожидания, скорее всего, удивительный мир русского православия захлестнул бы меня с головой. А так от беззаботного детства осталась только любовь кричать «Христос воскресе!» ровно в полночь на Пасху, как будто все хорошее, что я помнил о церковном детстве, сконцентрировалось в одной-единственной пасхальной ночи.

Учитель

Когда новый преподаватель впервые появился перед нами, первым, что привлекло наше внимание, стала черная футболка с тремя черепами. В зубах у черепов были зажаты ножи. Под ними были две скрещенные кости, рядом — надпись «Православие или смерть» и ее перевод на греческий. Мужчина неторопливо ходил вокруг пятиклассников, суровый, бритоголовый. Урока не было. Вместо него нам расписывали преимущества философии Дугина и Кочергина.

— Вы все должны духовно переродиться, — чеканил наставник. — Духовно сдохнуть. И я вам обещаю: на моих уроках вы сдохнете. 

Затем он похвастался тем, что у него в заднем кармане штанов лежит нож Кочергина. Мы узнали о том, что этот нож официально предназначен для резки картона («но мы-то с вами все понимаем»), а еще его называют ножом для диверсий. Конечно, все хором попросили показать чудо-оружие, на что наставник ответил, что нож должен извлекаться на свет с единственной целью — убийство врага. И нам он его показывать не станет. После этого он предложил нашему классу попытаться его завалить. Все на одного, без правил. Если получится — пятерки за год по его предмету нам гарантированы. 

Никто не отреагировал на это, и тогда он настоятельно посоветовал мальчикам прочитать книгу Кочергина «Мужик с топором».   

Харизмы у него было хоть отбавляй. Уверенный в себе, готовый помочь советом и открыто поставивший цель сделать всех нас сильнее духовно. Настоящий мужик. Именно такого мужика школе и не хватало. Когда наш класс расходился после занятия, многие были в восхищении и наперебой обсуждали нового крутого препода. Меня урок не поразил. Нет ничего впечатляющего в том, чтобы раскидать пятиклассников, будучи мускулистым бугаем в полтора-два раза выше любого из нас. И даже я при всей своей инфантильности уже вышел из возраста, в котором посчитал бы уместным сначала похвастаться ножом, а потом его не показать. 

Но слова про духовное перерождение меня вдохновили. В чем-то это напоминало мой собственный взгляд на путь христианина сквозь вечность — постоянное совершенствование и самурайская готовность к смерти. И я решил, что при всем моем скептическом отношении к очередному странному взрослому, которого нанял странный директор, в его уроках я смогу почерпнуть много полезной информации. Мое внимание к философии настоящего мужика прожило примерно год.

Пока не умерла кошка. 

Знаете, такая мебель, которая ловит мышей. 

И желание слушать лекции про мужество и любовь к Родине отвалилось, не оставив ни следа. Со временем я увидел этого человека таким, каким он был на самом деле: садистом, откровенно наслаждавшимся своей властью над умами и телами детей. 

Осознание, кто именно к нам пришел, настигало меня постепенно, класс за классом. Появление преподавателя совпало с идеей директора открыть в рамках школы кадетский корпус военно-патриотического воспитания, и он увидел в молодом бритоголовом дугинисте ценный кадр, который это самое воспитание сможет нам обеспечить. Начав с должности простого предметника, он стал заместителем директора по воспитательной работе, осознал свою полную безнаказанность и начал сколачивать собственную военно-патриотическую секту. Конечно, директору жаловались на него, но он откровенно всех игнорировал и кричал на весь этаж, что никто из учителей не смеет учить его управлять школой. Это привело к тому, что многие учителя уволились, и на смену им пришли другие. Куда менее адекватные. 

Наставник жестко давил на девочек, вынуждал их отказываться от высшего образования и вместо этого уделять время поискам мужа и развитию навыков домохозяйки. Вместо уроков он продолжал проводить собственные лекции, пропагандируя ненависть к Америке, любовь к Путину и отказ от западных ценностей. 

Чем больше насилия можно было увидеть в нашем богохранимом учебном заведении, тем сильнее я сомневался в собственных убеждениях. Сначала они просто поблекли, былой фанатизм сменило безразличие. Потом в голове появились первые вопросы. Если поток информации, исходящий от преподавателя-садиста, так напоминает мне собственное мировоззрение, почему я считаю правильным свое собственное мировоззрение? Что я знаю и почему думаю, что я это знаю? Если истинная добродетель православного христианина — любовь, а я не вижу вокруг никакой любви, значит, истинное, правильное, настоящее православие было только в моей голове? В голове так и не повзрослевшего ребенка, запуганного чудовищными видениями ада как единственной альтернативы православию?

Когда мне исполнилось 17 лет, я сжег все свои книги Шишовой-Медведевой, порвав их страницы в клочья и бросив в костер на пустыре за промзоной. Когда-то точно так же я сжигал бумажки, на которые записывал свои грехи перед исповедью. Согласно христианской традиции, огонь уничтожает нечестивое и вершит суд. Наблюдая, как быстро пламя превращает в пепел страницы, научившие меня ненавидеть, я испытывал мрачное удовлетворение. 

Настало время духовно сдохнуть.

Реальный мир

Почти сразу же после того, как я осознал, что готовил себя для мира, оказавшегося иллюзией, и абсолютно не приспособлен к настоящему, у меня манифестировала депрессия. Появилась она неожиданно и остро на фоне очередной влюбленности в знакомую из другой школы. На этот раз все было совсем не так, как раньше: уже не детское, а глубокое и сильное чувство. Как обычно, я просто не мог выговорить или написать те самые слова и по-черному ненавидел себя за это. 

Никто не говорил мне, что сталкерить людей — плохой поступок, а своим умом дойти до этого я не смог. Поэтому я вычислил ее адрес и как-то утром встретил ее у подъезда, чтобы проводить до школы, где она училась. В первую встречу я шел за ней молча, потому что боялся подойти и заговорить, но у самой школы все-таки поздоровался и договорился, что приду проводить ее снова. Просто так, поговорить по дороге. Позднее я стал смелее и начал здороваться около подъезда. Приносил с собой чай, который ей нравился. Хотел подарить и свои рисунки, но стеснялся. Каждое утро я начинал с решимостью наконец-то признаться. Каждое утро мы прощались у крыльца ее школы, а я уходил на уроки в свою, кляня себя за трусость. А потом она попросила меня перестать. 

Сначала от мыслей о суициде меня останавливал прежний страх ада. Но когда в очередном приступе отчаяния я заорал, что ладно, окей, я умру и попаду в ад, я не испытал при этом никакого религиозного ужаса. Осталось только нежелание расстраивать родителей. Мою депрессию они дружно отрицали, и это затянуло обращение за медицинской помощью на полтора года. 

Смерти я больше не боялся, зато очень боялся жизни, на которую не был рассчитан. Пока мои ровесники влюблялись, обменивались первыми робкими поцелуями, я мечтал о посмертной святости и воевал с ветряными мельницами. Все, чего я был лишен и теперь жаждал, было абсолютно новым, чужим и пугающим, а Шишова и Медведева до сих пор не выветрились из головы. 

Я до паники, до дрожи во всем теле боялся Интересного мира — так я решил называть абстрактную область познания, всю ту огромную непознанную мною вселенную, лежавшую за пределами православного пузыря изоляции. 

Я боялся людей с цветными волосами и татуировками. Боялся чужих стихов. Чужих рисунков. Выкладывать в сеть свои фотографии. Геев и лесбиянок. Феминисток и активисток. Кудрявых обаятельных парней. Девушек с короткими стрижками. Анкет в группах знакомств. Сохраненных картинок. Чокеров. Блесток на шеях, щеках и ключицах. Открытой летней одежды. Запаха духов. Объятий. Поцелуев. Секса. Песен под гитару. Молодости. Взросления. Душевных разговоров. Оставаться наедине с собой.

Но больше всего я боялся любви. Люди из Интересного мира открыто выражали свою индивидуальность словами и поступками, рационально и творчески. Я так не умел. Кто-то вроде меня ни за что не сможет понравиться таким, как они. Прекрасный мир не ответит мне взаимностью. Я дикарь, ребенок-маугли, которого воспитали православные психологи. Я умру в одиночестве.

Все начало постепенно приходить в норму, когда я записался к психотерапевту и мне прописали антидепрессанты. С тех пор я не могу представить жизни без таблеток, но пока у меня есть возможность их покупать, это меня не беспокоит. Медленно, год за годом я привыкал к тому, что меня пугало, снова и снова бросая себя на баррикады, заставляя себя знакомиться, рисовать, слушать музыку, сохранять картинки, тусоваться на вписках, носить открытую свободную одежду, выкладывать в сеть фото, на которых я не закрываю лицо маской или руками.

Постепенно Интересный мир принял меня как своего. У меня появились друзья и даже отношения. 

Хотя на самом деле никакого Интересного мира, конечно, не существует. Существовал только идеализированный образ реальности в голове выпускника православной школы, которым я когда-то был. Настоящая, реальная реальность куда страшнее и куда интереснее любой фантазии.

Я благодарен своим родителям за то, что они действительно старались воспитать меня добрым, заботливым и умным человеком. Считаю, что было бы неправильно винить именно их в моем неудачном старте. Наша личность создана не только нашей свободной волей, но и средой, в которой мы выросли. Родители, двор, школа, книги и кинофильмы, страхи и радости, друзья и негодяи... На моих маму и папу они влияли тоже. Социальное предопределение бывает безжалостным, и не всем в жизни дается шанс вырваться из клетки, которую построили вокруг них еще до рождения. Мне вот повезло. 

Все мы когда-то были детьми, которых обманывали взрослые. Теперь наша задача — не быть взрослыми, которые позволяют детям оставаться обманутыми.

А у православия нет и никогда не было монополии на любовь.

Сообщение Я учился в православной школе и очень боялся попасть в ад появились сначала на «Холод».